Юрий Ценципер - Я люблю, и мне некогда! Истории из семейного архива
Много людей из Таллина – адреса, телефоны.
Телефон какого-то Саши Глазунова из макетной МХАТа. И тут же на “Г” – поэт Гандлевский Сергей, а затем Bernard Dedroot из Брюсселя.
Телефоны ремонтников, детской поликлиники, “скорой помощи”, аптеки, магазина “Книги”.
Дальше художник Борис Жутковский, новый телефон его мастерской. Много телефонов в Литве, и абсолютно неожиданно – Духовная академия в Загорске (Троице-Сергиева лавра): ректор, секретарь-помощник, канцелярия, библиотека – все с телефонами.
Телефон и адрес поэта Игоря Иртенева, и как к нему пройти от метро. Телефон философа Мераба Мамардашвили.
А вот меню из парижского ресторана с рисунком и кривой подписью: “Асенька! Говорили о тебе! Все тебя любят…” Подписано – Эльза Триоле. Рядом неразборчиво: “арка с почтовым ящиком, грязно-коричневая дверь с квадратом”.
Много адресов и телефонов из Германии и Польши.
А вот художник Илья Кабаков – дом, мастерская, дача приятеля, телефоны.
Потом о. Мень А. – Загорский район, Семхоз, ул. Парковая, 3. Рядом его сын Паша.
Страницы, где мне почти все знакомы – ученики двух любимых классов, выпускники 1954 и 1958 годов. Их мужья, жены, дети…
Вдруг – Митрофанов Ник. Ник. ЦК, в скобках – через Гришу Поженяна, поэта.
Сьюзен Риз, налево Карен. Именно так. И дальше – Пригов Дима, метро “Беляево”. (Это Дмитрий Александрович Пригов, поэт и художник.)
Опять много иностранцев – Франция, Польша, Бельгия, и вдруг подробно: “…подрамник для Валерия, выходной день – четверг”.
Потом: “Патриархат. Даниловский монастырь”. Телефоны: секретарь и справочная.
Я не могу остановиться – я уверен, я знаю, что все это адреса и телефоны людей, которые много значили для мамы и мама много значила для многих из них.
Поэт Сапгир и его дочь Лена – телефон, адрес.
Родриго Фернандес.
Разумовский из Смоленска с семьей и адресом.
Поэт Женя Рейн.
Архитектор Борис Петрович Бархин – с телефоном квартиры и мастерской. Все это – части маминой жизни, которые мы не знали и не узнаем…
Последнее – цитата из Мандельштама, записанная мамой на клочке бумаги и вложенная в записную книжку: “Радость тихая дышать и жить…”
“Жить” написано, мне кажется, большими буквами.
“Я вас всех очень люблю”
Грустно стало в доме после смерти мамы. Отец стал постепенно меняться. Немалую роль в этом играли его болезни, он беспокоился о будущем детей. Жили отец с Юрой в это время вдвоем, Володя – рядом за стеной.
Через год после маминой смерти, 29 сентября 1993 года, отцу исполнилось восемьдесят лет. Дома с помощью знакомых и друзей был организован большой праздничный стол.
И еще один юбилей. В марте 1997 года отмечалось шестидесятилетие 437-й школы. В “Вечерней Москве” на первой странице в рубрике “Хроника дня” был опубликован такой текст:
Ценциперская школа18.45. Московская 437-я школа всегда славилась пристрастием к новым педагогическим идеям. Может быть, поэтому из ее стен вышло так много деятелей науки, искусства, дипломатов и журналистов. Несколько десятилетий директором школы был кандидат наук Михаил Ценципер. Десять лет назад Михаил Борисович вел рубрику “Родительские университеты” в “Вечерней Москве”. Вчера 437-я справляла свой 60-летний юбилей. Наши поздравления коллективу и Михаилу Ценциперу!
Итак, ценциперская школа, а более пятидесяти лет назад прозвучало слово ценциперовщина.
Отец ушел из школы почти за двадцать лет до того, а ее все еще называли ценциперской. Его появление на торжественном вечере было встречено очень эмоционально.
Этот день был для отца и радостным, и печальным. Рядом не было мамы. Везде были новые, молодые лица. Уходило время, уходил его век.
Когда-то Леня Портер посвятил нашей семье свое очень грустное стихотворение:
Ценциперам
Одолеваемы недугом,
однажды не придем мы к вам,
лишь побеседуем друг с другом
по телефонным проводам.
И, опечалены уходом
очередным в небытие,
беречь продолжим год за годом
заочно дружество свое.
И тот из нас, кто с древа жизни
последним отлетит листом,
кто за столом, один на тризне,
пригубит свой бокал с вином,
тот, нам неведомый пока что,
в котором все мы оживем,
в последний раз качнет на мачте
нас осветившим фонарем.
У отца оставалась любимая комната с книгами и папками семейного архива, его рабочий стол, его обитель в Румянцеве. Он уезжал туда на несколько дней или даже недель. Одному уже было трудно, сыновья провожали его. Гулял, сидел у воды. Это место по-прежнему притягивало его. Может быть, детство у моря все еще жило в нем – или родовая память об озере в Освее.
Осенью 1997 года здоровье отца резко ухудшилось. В пятницу 14 ноября Юра по просьбе отца заехал к его врачу, которая рекомендовала побыстрее вновь лечь в больницу.
Юра вспоминает:
В понедельник 17 ноября я вечером договорился с отцом, что утром вызовем врача из районной поликлиники, чтобы тот дал направление в больницу.
Последние слова отца, которые он сказал перед моим уходом спать, были такими: “Жаль, что не у всех есть яд…”
Я ни с чем серьезным эту фразу отца не связал.
В три часа ночи раздался звонок в квартиру. Я встал, открыл дверь. Передо мной были врач и сестра из “неотложной помощи”. Такие вызовы отец, когда были перебои с сердцем, иногда делал.
Я показал комнату отца и пошел в свою накинуть на себя что-нибудь. Вдруг слышу грубый голос сестры: “А больной-то где?”
Недоумевая, иду к ним.
Когда я зашел, его там действительно не было. Я зачем-то бросился на лоджию в соседнюю комнату – никого.
Вбежав снова в комнату отца, я вдруг увидел приоткрытую узкую створку оконной рамы и несколько листков бумаги на письменном столе. К этому мгновению врач все понял, я же еще не мог ничего осознать. “Пойдемте вниз”, – сказал молодой человек, и тут до меня начало доходить.
На лифте мы спустились с десятого этажа, обогнули дом и подошли к месту на уровне квартиры. Под окнами первого этажа была ниша. Врач спустился в нее и вскоре спросил оттуда: “Вы хотите его увидеть?” Я стоял в оцепенении, меня трясло, и я не мог сделать ни одного шага.
